< Предыдущая		Следующая >

Глава 8

Джон де Кэй

В мае 1921 года, когда я впервые увидел в Берлине Джона де Кэя, он являл собой величественное зрелище. Развивающаяся корона пепельных с проседью волос, большой рот, очертания которого указывали на сильную волю, бледно-голубые, но яркие глаза, удивительно красивые руки, роста невысокого, но необычайно широкого телосложения - он был знаком и позировал Родену, и голова Джона де Кэя в Tate Gallery и музее Родена в Париже свидетельствуют о том, что скульптору нравилась его модель.

Он родился в 1872 году в Северной Дакоте. Члены семьи работали на ранчо, были ковбоями. Он же страстно хотел писать. В двенадцать лет продавец газет, в девятнадцать - редактор, в двадцать два он уже владел тремя газетами. Мать - религиозный фанатик - покончила с собой в день его совершеннолетия. Он и сам горел воодушевляющей страстью, но скорее гуманитарной, чем религиозной. С растущим энтузиазмом он следил за карьерой Вильяма Дженнигса Брайана - этакой нередко встречающейся смеси из религиозной мании, политического оппортунизма и огромного невежества - и с силой всех своих журналов бросился в кампанию «Крест из золота» 1896 года. Двадцатью пятью годами позже со слезами, бегущими по щекам, он частенько цитировал Брайана: «Не надо распинать все человечество на вашем кресте из золота.» Относительно немного газет поддержали кампанию, поэтому вдохновенные и хорошо аргументированные нападки Джона де Кэя на чикагские бойни привлекли широкое внимание.

Когда его герой был повержен Мак Кинли, он разочаровался в политике, продал газеты конкуренту и отправился в Мексику на поиски Порфирио Диаса, которого он представлял себе Героем-вождем, ведущим свой народ из хаоса в благоденствие. Молодой зелот и стареющий диктатор очень подходили друг другу и моментально стали друзьями. Де Кэй разработал план развертывания в Мехико-Сити производства по обработке и упаковке мяса, конкурирующего с чикагским. Он зажег Диаса своим стремлением организовать чистые, гуманные бойни с хорошими условиями труда - все, на что претендовали чикагцы и не смогли осуществить. Диас доверил ему эксклюзивную концессию на пятьдесят лет. Не получив поддержки в Нью-Йорке, где еще были слышны отголоски его кампании против мясных трестов, он отправился в Лондон со своей концессией, обаянием и обезоруживающим красноречием человека с миссией.

Одетый в традициях среднего Запада, с шестизарядным кольтом в кармане и благоухая Стетсоном, он стал вхож к одному из богатейших торговых банкиров финансового мира Англии. Мексика при Диасе была Эльдорадо для иностранного капитала, и Джон де Кэй добыл деньги, разработал и построил экспериментальную фабрику по упаковке мяса и в 1910 году стал - по крайней мере на бумаге - мультимиллионером.

Его забавляла роль ковбоя-философа, превратившегося в миллионера. Познакомившись с Винифред Бьюмон, он увлек ее с собой в Мексику. Она была его секретарем, вела хозяйство, общалась с Диасом и его министрами, передавая им часть своего собственного огня, а в свободное время делала зарисовки Мехико и мексиканцев. Де Кэй написал пьесу для Сары Бернар, одним из многочисленных любовников которой он был, отвез пьесу в Америку и включил в ее репертуар. За свой счет он публиковал книги стихов и афоризмов, считая себя настоящим стоиком, вторым Марком Аврелием.

Он претендовал называться потомком де Коси, заключил контракт на покупку замка Коси, одного из красивейших нормандских замков во Франции, и мечтал о восстановлении своего рода спустя пятьсот лет.

Тем временем дела в Мексике не ладились. Мясной бизнес процветал, экспорт увеличивался, но дряхлеющий Диас терял силы и, наконец, был свергнут. Джон де Кэй сделал ставку на его племянника Фелиза Диаса и солдата удачи генерала Хуэрту как на ближайших сподвижников его друга и патрона. В дальнейшем генерал пал от руки доблестного X. Л. Вильсона, посла Соединенных Штатов в Мексике, который, охваченный страшной личной неприязнью к Хуэрте, выступил на стороне противника под Мадеро. Когда Соединенные Штаты начали снабжать противника оружием, де Кэй, ненавидевший американский империализм, занялся покупкой вооружения в Европе для законного правительства. Продавая боны мексиканского правительства в Лондоне и Париже, он дал крупные заказы известной французской фирме, производящей оружие. Падение правительства Хуэрты и начало войны в Европе сделали бесполезной и невозможной перевозку оружия. Джон де Кэй продал французскому правительству оружие и свои права на мясную концессию.

Вторжение немцев в Марну в августе 1914 года застало его и миссис Бьюмон в замке Коси. На машине они пересекли линии фронта немцев и союзников и добрались до Парижа. Потрясение от непосредственной встречи с войной сделало из де Кэя убежденного пацифиста, он жертвовал огромные суммы денег различным миротворческим движениям. Враждебность Вашингтона, вызванная его связью с генералом Хуэртой, проявилась в Лондоне, где в 1919 году он был арестован в связи с выдвинутым против него обвинением из-за продажи мексиканских бон. Его заключили в Брикстонскую тюрьму, и, как водится в подобных случаях, все друзья отвернулись от него, за исключением миссис Бьюмон. Практически в одиночку с бездеятельными адвокатами и среди бедствий войны, она смогла добиться отказа требованию о выдачи. Они отправились в Швейцарию, и де Кэй живо включился в мирную программу Второго Интернационала. Он давал деньги на организацию съездов - вначале Бернской конференции 1919, затем, тремя месяцами позже, Амстердамской конференции, где они познакомились и завязали дружбу со многими социалистическими лидерами Европы.

Тут от общего знакомого миссис Бьюмон узнала, что де Кэй, чья сексуальная мораль никогда не была твердой, был отцом двоих детей. Она решила исчезнуть из его жизни и, не желая возвращаться в Англию, уехала в Швейцарию. Там она встретилась с князем Сабахедцином, работе которого по заключению сепаратистского мира между Турцией и союзниками де Кэй помогал деньгами. Он предложил ей вернуться с ним в Константинополь с уже изложенными последствиями.

Охваченная воспоминаниями прошлого и дурными предчувствиями, миссис Бьюмон привезла меня в Ванзее, внешний пригород Берлина, где Джон де Кэй и его новая семья жили в доме Хампердинка, композитора «Ганса и Гретель.» Она хотела, чтобы я узнал жизнь, так оно и произошло. Несправедливые страдания турецких князей воспламенили де Кэя старым энтузиазмом, и за несколько дней был разработан план защиты их прав, после чего он послал меня в Лондон для переговоров с его старыми приятелями-банкирами. Впечатление, произведенное им двадцать лет назад, было столь сильным, что они серьезно восприняли его предложения, и у меня начались приключения, которые поразили бы меня еще больше, если бы я знал, насколько они далеки от обычных финансовых операций на английском рынке.

Мы с миссис Бьюмон недолго оставались в Лондоне, но много общались с Успенским. Я начал посещать его собрания, которые теперь проводились на Эрл Корт, 38 в Ворвик Гарденс, где они продолжались без перерыва семнадцать лет. Успенский стал гораздо лучше говорить по-английски, его лекции посещались известными психологами и писателями.

Задачей Успенского было разрушение у его слушателей иллюзий, которыми привыкли жить современные цивилизованные люди. Он повторял: «Вы думаете, что знаете, кто вы и что вы; но вы даже не представляете себе, насколько сейчас вы находитесь в рабстве и как вырваться на свободу. Человек ничего не может делать; это машина, ведомая внешними влияниями, но не собственной волей, которая является иллюзией. Он спит. У него нет постоянной личности, которую он может назвать «Я.» Он не один, а множество - привычек, склонностей, мотивов, а его ощущение существования не более чем постоянный поток. Можете не верить моим словам, но, наблюдая за собой, вы убедитесь, что это так. Попробуйте помнить свое существование, и вы поймете, что не можете помнить себя даже в течение двух минут. Как может человек, не помнящий, кто он и что он, не знающий, что им движет, полагать, что может что-нибудь делать? Нет. Первое, в чем вы должны убедиться, что все люди, вы и я, не более чем машины. Человек не может направлять ни свою частную жизнь, ни социальную и политическую активность.»

Это вызывало жестокое несогласие. Многие были уверены, что война -всего лишь несчастная случайность в общем движении человечества вперед к общему миру и справедливости. Я был потрясен, слыша столь оптимистические заявления. И в частной жизни, и в политике мой опыт свидетельствовал, что никто не может действовать по-своему и знать, что именно он делает. Тезисам Успенского нельзя было возразить перед лицом всего опыта. А люди все еще верили, что человек обладает свободной волей и может быть хозяином своей судьбы.

Возможно, моя интеллектуальная убежденность в правоте Успенского уберегла меня от ощущения разрушительного воздействия его учения, как это произошло с другими, например, с А. Р. Орагом и Морисом Николлом. Не понимал я и тех, кто заявлял, что его анализ был холодным и бессердечным. Я был среди тех, кто изумился, когда А. Е. Уэйт, известный писатель, поднявшись, заявил: «Мистер Успенский, в Вашей системе нет любви» и гордо удалился.

Миссис Бьюмон воспринимала это иначе. Слова Успенского были всего лишь страшной правдой; но, испытав на себе человеческую беспомощность, она хотела бы увидеть выход. Тогда мы проводили вместе не так много времени: она отправилась пожить со свой старой и больной матерью. Мы регулярно встречались на лекциях Успенского, где я уже познакомился с некоторыми учениками, особенно психологами. Будучи в Лондоне, я всего два или три раза видел свою жену. Моя мать познакомилась с миссис Бьюмон, и между двумя женщинами с разницей в возрасте всего шесть лет, тут же образовалась теплая дружба. Моя мать очень гордилась отсутствием у нее дурацких предрассудков и очень любила изящные беседы, восхищавшие всех друзей миссис Бьюмон.

В июле 1921 года мы вернулись в Турцию. Теперь я был вооружен полномочиями посланника, финансовыми гарантиями и контрактом, разработанным Джоном де Кэем, который казался мне справедливым, хотя и не оставлял князьям никакого шанса, если только их права не будут поддержаны каким-то независимым влиятельным лицом. Мы ехали Восточным экспрессом через Сербию и Болгарию. В Софии нас застала всеобщая забастовка, объявленная в Греции. На станциях простаивали десятки поездов, направляющихся в Грецию и Турцию. Мы могли спать в купе, но еды не было.

Чтобы как-то провести время, мы отправились на скачки. Для меня это были первые и последние скачки в жизни. Я было заразился всеобщим напряжением, но во втором заезде миссис Бьюмон, указав на одну из лошадей, сказала: «Выиграет номер такой-то.» Так и произошло. В следующем заезде произошло то же самое. Я хотел было сделать ставку в следующий раз, но не имел ни малейшего представления о том, как это делается. Мы вновь наблюдали, как выиграл указанный ею номер. Если я правильно помню, так произошло четыре-пять раз.

Почему-то этот случай убедил меня в том, что азартные игры -неподходящее занятие для человека. И не из-за моральных соображений, а, скорее, из-за скрытой опасности, пренебрегать которой было бы глупо. Приехав в Константинополь, мы обнаружили, что у нас появились конкуренты. За спиной двух или трех наследников маячили горные инженеры. Мы оказались в неприятной ситуации, поскольку наследников необходимо было лишить иллюзии, что их права могут быть с легкостью восстановлены. Увидев, что за честь быть их представителями развернулось целое соревнование, они естественно, воодушевились и начали предъявлять несообразные требования.

Следующие девять месяцев были для меня крайне поучительны. Впервые в жизни мне пришлось работать в одиночку. До этого я был частью некой огромной машины, такой, как армия, и, никогда особо не подчиняясь субординации, я никогда не оставался один. В моем теперешнем положении помощи было ждать неоткуда. Джон де Кэй был далеко и ничего не знал о Турции и турках. Наши спонсоры в Лондоне ясно дали нам понять, что не пошевелят и пальцем и даже не разрешат упоминать их имена, пока не будет подписан контракт.

За шесть месяцев я не достиг особого успеха. Все шло к тому, что пересмотр Севрского Соглашения будет производиться без представителя князей. В декабре 1921 года мы с миссис Бьюмон вновь отправились в Берлин. Ванзее покрылось льдом, на котором катались молодые люди на коньках или на немыслимо быстрых ледовых лодках, и наблюдать за ними было гораздо приятнее, чем за теми толстыми берлинцами, которые лежали, развалившись на солнце полгода назад.

Джон де Кэй вовсе не был обескуражен ни трудностями, с которыми я столкнулся, ни растущей нехваткой денег. Он изменил весь план. Поскольку у нас нет полномочий посланника, чтобы представлять князей, которые хотят продать свою собственность, мы можем предложить им купить долю в американской компании, которую он собирался организовать по телеграфу. Через неделю Недвижимость Абдулы Хамида, Inc. была зарегистрирована в штате Делавер с капиталом $150,000,000 -так оценивалось имущество князей. Я должен был вернуться в Константинополь и предложить им вступить в долю, оставив за нами комиссионные в размере 10 процентов. Другая компания должна была организовать и финансировать развитие этого имущества.

Я послал телеграммы Сэми-бею Гунсбергу и адвокатам с сообщениями, что везу новые предложения и с просьбой о скорейшей встрече. Была пятница. Мы с миссис Бьюмон ехали обратно через Бухарест и Будапешт. Эта поездка так живо сохранилась у меня в памяти, что я не могу не привести два-три особо ярких происшествия. Ранним воскресным утром мы были в Бухаресте. Встречу с князьями назначили на следующий вторник, и мы заказали билеты на пассажирский пароход Ллойд Трестино, прибывающий в Константинополь в понедельник днем. Мы были единственными пассажирами, и наш багаж проходил таможенный досмотр на станции в Бухаресте. Дежурный офицер-таможенник отсутствовал. Бывший тут же французский путешественник с сардонической ухмылкой уверил нас в том, что нам придется давать взятку каждому румыну, облеченному официальной властью, и множеству неофициальных начальников. Старый служитель на станции, говорящий по-турецки, вызвался пойти и привести таможенного офицера. Прошел час, он вернулся и сообщил, что офицер ушел в церковь и придет позже. Через четыре часа мы вновь послали нашего гонца, который вернувшись, сказал, что таможенник придет после ланча. Поскольку это означало, что мы пропускаем поезд в Констанцу, я заволновался и спросил, не можем ли мы как-то задобрить офицера. Служитель просиял и сообщил, что за тысячу лей (около трех фунтов) тот, пожалуй, придет. Поторговавшись, мы сошлись на пятистах леях, но таможенный офицер не торопился. Мы пропустили экспресс и вынуждены были поехать ночным "удобным" поездом. Мы пообедали в городе и вернулись за полчаса до отхода поезда. Контролер не хотел пропускать нас на платформу, и я начал подумывать, не хочет ли и он получить взятку. Я, однако, проявил настойчивость, и он пропустил нас. Позже мы поняли причину его несговорчивости. Поезд был составлен из древних вагонов третьего и четвертого класса, а у нас были билеты первого класса. Для того, чтобы исправить ситуацию, один из служителей зарисовывал римскую цифру III и вместо нее выводил цифру I, совсем как садовники в «Алисе.» Мы были признательны за твердые деревянные сиденья, поскольку любая мягкая постель была бы наполнена клопами.

В то время еще не был восстановлен Черноводский мост, разрушенный немцами, так что мы вышли из поезда и на двуколке переправились по мосту, составленному из лодок. Мы прибыли в Констанцу, когда пассажирский пароход Ллойд Трестино уже отплыл. Я пошел в пароходное агентство, где мне сказали, что на этой неделе этот рейс был единственным. Греческие суда, обычно циркулирующие вдоль побережья из порта в порт, были мобилизованы для войны с Турцией.

Я сказал, что мы хотели бы отплыть с первым же судном, покидающим Констанцу. Мы с миссис Бьюмон отправились в знаменитые грязевые ванны. Вернувшись, мы позвонили в агентство, и дежурный сказал нам, что до конца недели рейсов не ожидается. Единственное судно, которое покинет порт, -буксир с большим лихтером. Мы можем поехать на буксире, а миссис Бьюмон займет капитанскую каюту, но это будет очень неудобно. Поскольку вся поездка составляла около двухсот морских миль, а буксир делал шесть узлов в час, мы должны были прибыть на место через полтора дня - как раз вовремя для моей встречи. Я привожу эти расчеты, чтобы еще раз проиллюстрировать мою слабость: я не мог довериться ходу событий и был убежден, что все должно действовать согласно плану.

Как бы там ни было, во вторник ночью мы спустились к причалу. Предсказание французского путешественника полностью сбылось: даже чтобы войти на причал,, я должен был дать взятку дежурному охраннику. От момента прибытия в Румынию и до отъезда я был вынужден подкупать каждого официального и неофициального начальника, с которым мне приходилось иметь дело.

Буксир был еще хуже, чем описывал агент. Через несколько минут миссис Бьюмон с криком выбежала из капитанской каюты. Не только койка, но и стены, и пол были буквально облеплены клопами. Нашелся гамак, который подвесили для нее на палубе. Мы отплыли, и вроде бы все шло хорошо, но через несколько часов мы попали в тот ужасный черноморский шторм, который ежегодно уносит сотни рыбацких жизней. Эти штормы начинаются внезапно и опрокидывают даже крупные рыболовные суда. Мощный буксир с восьмидесятифунтовым лихтером качало так, что и представить себе невозможно. При такой качке мотор мог в любой момент высунуться из воды, лихтер начинал дрейфовать, затем буксир вновь двигался вперед, и, если перлинь успел натянуться, столкновение было неизбежным. Никто не держался на ногах, и каждую минуту мы рисковали свалиться за борт.

Через четыре или пять часов капитан подошел ко мне. Я сидел на палубе, вцепившись в канат. Он сказал, что боится, как бы судно не развалилось на части, и потому хочет повернуть к Бургасу. Миссис Бьюмон, не говоря ни слова, протянула ему дорожную фляжку с коньяком. Не переводя духа, капитан заглотнул ее содержимое и сказал, что будет держаться прежнего курса.

Наше состояние было невообразимо жалким. Мы промокли до костей, морская вода уничтожила запас продуктов. Воды для питья не было. Двадцать четыре часа нас болтало так, что не выдержал бы и рыбий желудок. Утром в пятницу шторм утих, мы плыли сквозь безлунную ночь под ярким светом звезд. Высохнуть нам не удавалось, и мы начинали чувствовать сильный голод и слабость. Утром в субботу позади нас взошло солнце, и мы увидели грозные черные скалы, охраняющие вход в Босфор - древние Симплегады, через которые аргонавты возвращались с золотым руном.

Когда мы плыли по Босфору, у нашего борта появилось очень маленькое судно, и молодой морской офицер в форме окликнул нас. Мы были грязными, унылыми и покрыты копотью, так что он был поражен, услышав английскую речь. Отдав честь, он предложил взять нас на борт. Мы пожали руки капитану и двум членам его команды и уплыли в Терапию, где приняли самую прекрасную ванну в жизни.

Хотя мы пропустили встречу, но узнали, что наши соперники изгнаны и князья стали гораздо более сговорчивыми. Новые предложения были слишком сложны для их понимания, но один из князей, убежденный, что сможет занять денег под американскую долю, убедил оставшихся подписать документы.

Несколько недель было потрачено на убеждение троих непокорных, но наконец, 22 апреля 1922 года я подписал контракт, согласно которому девятнадцать из двадцати двух наследников передавали все свои права компании «Имущество Абдулы Хамида, Inc.» и взамен получали сертификаты. Передача только тогда становилась окончательной, когда они получали значительную выгоду.

События, имевшие место во время переговоров, мои личные отношения с князьями и княжнами и вдовами Красного султана, поведение различных влиятельных и невлиятельных посредников сами по себе могут составить целую книгу. Я узнал много нового об азиатах и с тех пор чувствовал себя как дома, общаясь с ними, но, если я бы стал писать обо всем, что помню, это вышло бы за рамки одной книги.